Ирина КОЛОБОВА
27.03.2021 г.

Познакомиться или хотя бы просто посмотреть на столь почтенного старца захотелось сразу же, как мы только узнали о нём.

Интересно же, как выглядит человек, перешагнувший столетний рубеж. Опасались немного, что трудно будет вести беседу, но все опасения оказались напрасными…

Добротный, нарядный дом на улице Октябрьской сразу же привлёк внимание: калитка открыта настежь – нас уже ждали. Обстановка в доме ни в чём не уступает городской благоустроенной квартире. И в самой большой комнате с огромным аквариумом, в котором резвятся золотые рыбки, нас ждал солидный мужчина. Сразу же захотелось спросить: так где же здесь почтенный старец?
На диване в окружении шикарных котов сидел высокий, подтянутый, статный и красивый мужчина в тёмных очках. Молодёжная короткая стрижка, аккуратно подстриженная седая щетина, румянец на щеках – хоть сейчас в рекламу здорового образа жизни! А модная рубашка и яркая футболка под ней выдавали завзятого щёголя. Может, мы ошиблись и попали не туда?
- Туда попали, – приветливо сказала хозяйка дома Мария Николаевна, – это он и есть – наш Николай Степанович. Да вы сами его спросите, он всё вам расскажет.
Николай Степанович начал говорить, как на собрании во время приёма в комсомол, перечисляя пункты автобиографии. Но как-то быстренько казённые фразы обросли живописными подробностями, эмоциями, и мы услышали потрясающий рассказ. Даже спрашивать почти не приходилось – кстати, это очень облегчало мою работу, поскольку юбиляр несколько глуховат. Зрение у него тоже почти на нуле, но, пожалуй, это единственные физические недостатки, приобретённые к столетнему юбилею.

Неполученный орден

- Я родился в Ларионове, – начал разговор Николай Степанович, – в семье один был, два брата умерли в младенчестве. Отец всю жизнь работал почтовым сопровождающим, мама была бригадиром льнобригады. Семья наша культурной считалась, среди родственников и врачи были, и военные. Отец когда-то служил фельдфебелем в царской армии. Учился я сначала в деревенской школе, а в пятый класс пошёл в семёновскую «красную» школу №1. Так что деревенскую-то жизнь не очень и помню.
После школы в ФЗО поступил, а потом в техникум документы подал. Но не прошёл. Нас, фэзэошников, туда не брали – говорили: получили рабочую специальность, вот и работайте на благо страны. Но мне не хотелось в деревне оставаться, тогда у нас какая-то эпидемия была, все мечтали уехать в город. Я уехал в Горький, устроился на завод «Красное Сормово», точил бомбы. Квартиру с приятелями сняли на Канаве – улица такая была. Четверо нас у тёти Наташи квартировалось: Нифантий, Василий, Кузьма и я.

- Бомбы точили, потому что уже война началась?
- Нет, война ещё не началась, но говорить о ней стали уже почти во весь голос. Приятели мои так на заводе и остались, и потом им бронь полагалась на всю войну. А я не захотел, вернулся в Семёнов, пошёл в военкомат и записался в армию по комсомольскому набору. Взяли меня в морфлот.

- Во флот во все времена отбирали самых сильных, подготовленных парней, вы тоже таким были?
- Наверное. Рост у меня подходящий, силушки тоже не занимать. И отправился я сначала в Ленинград, потом в Кронштадт. Мы мечтали в плавсостав попасть, но нас другая участь ждала. Это тридцать девятый год был, и командование распорядилось готовить специальную группу для отправки за границу. Направили нас в Прибалтику, в Эстонию. Вот где я понял, как нас, русских, ненавидят, просто за людей не считают.
Война меня застала на острове Эзель, в городе Куресааре. Генерал-лейтенант Елисеев был у нас главным. Помню, как бомбёжка началась, меня сильно в голову ранило, и я попал в госпиталь. Вот туда фашисты и нагрянули. Тех, кто послабже, сразу расстреливали, а более-менее здоровых погрузили в вагоны и повезли в Финляндию. Я как-то умудрился спрыгнуть прямо на ходу. Уж и не помню, сколько времени по болотам пробирался, но не повезло – обнаружили меня, и снова в плен. Снова бежал, опять поймали. Бросили меня в карцер – не знаю, как жив остался. Там тиф подхватил – отправили в лазарет. До сих пор запах гнилой соломы помню и страшный голод.
Вот тут уж точно понял, что живым не выйду. Но, видно, не судьба была умереть. Заходят как-то в лазарет немцы, офицеры в высоком звании, а с ними очень представительный человек. Видно, что очень его уважали, двери открывали, расшаркивались. Отгородили небольшую клеточку, стол поставили, стул, и почему-то этот человек на меня первого указал – дескать, давайте его сюда. Оглядел меня, ощупал, и какой-то укол мне в руку сделал. Потом велел в отдельную палату положить. Три раза в день температуру измеряли, кормили очень хорошо, мыли, чтобы вши не плодились. Я понял, что это какое-то лекарство на мне испытывают. Но мне было уже всё равно – помереть так помереть. Но опять не помер – наоборот, через шесть дней температура спала, важный медик осмотрел меня и сказал: «Гут» – отправляйте в лагерь.

На этом Николай Степанович как-то разом побледнел, откинулся на подушки и сказал, что хватит, устал.
- Не любит он про плен вспоминать, – сказала Мария Николаевна. – Так-то он очень разговорчивый и много интересного рассказывает, но плен для него – очень больная тема.
Я попыталась снова разговорить Николая Степановича.

- А после войны как вы жили?
- Так ещё рано об этом, – встряхнулся собеседник и как ни в чём ни бывало продолжил рассказ. – Отправили меня в лагерь, в эстонский город Валга. Назначили в баню принимать и жарить бельё. Приводит как-то поляк один проклятый, Вишневский, десять наших молодых ребят – от них только кожа да кости остались, даже шевелиться не могут. А он мне приказывает: «Бей их!» Я, говорю, банщиком тут поставлен, а не полицаем. Он тогда меня принялся бить. Парни зашевелились немного, и он на них переключился. А меня после этого заклеймили ненадёжным, погрузили на баржу и отправили по этапу в Финляндию. Я подростком был, когда мы с финнами воевали – помнил ещё их зверства. Но тут повезло. Смотрим мы, что как-то засуетились фашисты, на нас внимания почти не обращают. Прошёл по лагерю слух, что Финляндия заключила с СССР союзнический договор. Нас снова в вагоны погрузили и на этот раз в Норвегию повезли. Но охраны такой уже не было, и при первом удобном случае мы с приятелем Федей из Уфы (он до войны машинистом был на паровозе) спрыгнули из вагона.
Им, молодым парням, казалось тогда, что все мучения на этом закончатся, но их снова ждал эшелон и вагонзак.
- Мы не знали, что с нами будет, куда нас везут. Победой уже пахло, и мы верили, что всё будет хорошо. Ведь мы же ни в чём перед Родиной не провинились. А если кто-то считал, что виноваты, то мы уже с лихвой расплатились.  Как мне было обидно, что не привелось в атаку идти за Родину!
На глазах у Николая Степановича появились слёзы, когда он вспомнил ещё один эпизод своей жизни.
- Когда ехали из Финляндии, много спорили, что с нами теперь будет. И вдруг видим – Ленинград! Нужели здесь высадят? Нет, едем дальше. Долго ехали, до самого Новосибирска. Следующим местом моей расплаты за плен был город Прокопьевск. Вот там я задержался надолго и стал профессиональным шахтёром. Меня даже мастером горных работ поставили. А потом я ещё заочно горный техникум окончил.

- А что же дома? Родные знали, что с вами, где вы находитесь?
- Ничего не знали, пока в плену был. А когда ехали из Финляндии, я умудрился бросить треугольник в почтовый ящик на вокзале в Ленинграде.

- Когда же вы с родными встретились?
- Наверное, лет через пять я домой приехал. Я ведь не под строгим контролем был, да и ударной работой доказал, что доверять мне можно. Дома с девушкой познакомился, с Лизой, поженились, решили хозяйством обзаводиться. Но трудно мне было жить на родине – языки-то людям не привяжешь, нет-нет, да и напомнят опять про плен, да ещё и предателем обзовут. Обидно до слёз. Поговорили с женой и решили в Прокопьевск возвращаться. Сыновья у нас там родились. Потом в Южноуральск перебрались. Там легче было жить – я там не один такой был, понимали друг друга, и никто ни в чём не обвинял. Но всё же пришлось ещё разок обиду пережить. Работал я не за страх, а за совесть, выработка всегда большая, шахта на хорошем счету. И заваливало меня, и с жизнью прощался, и друзей хоронил, и отвечать за их гибель приходилось. Всё было. И вот выдвигают меня на орден за трудовые заслуги. Документы подготовили, в Москву отправили. А из Москвы ответ: бывших пленных награждать запрещено. Да и бог с ним, с этим орденом.

Счастливое долголетие в награду

- Неужели на родину не тянуло?
- Тянуло. Оформился в пятьдесят лет на пенсию и вернулся. Работал механиком на хлебозаводе. Домишко справили. Нормально жили, а вот четыре года назад жена моя умерла.
Николай Степанович снова откинулся на спинку кресла, и в разговор вступила Мария Николаевна.
- Мы пятьдесят лет в соседях живём, почти родными стали. Когда тётя Лиза умерла, Николай Степанович совсем растерялся, сразу как-то резко постарел. Я ему и готовила, и убиралась в доме, и стирала. А потом трудновато мне стало на два дома разрываться, и я позвала его к себе жить.

- Так вы не родственники?
- Нет, я соседка. Из родственников у него осталась только внучка. Она за него переживает, тоже думала, как лучше для дедушки сделать. Но он сильно привязан к родному дому и никуда не хотел далеко уезжать. Для него сейчас менять так резко свою жизнь нельзя, он привык здесь, и у меня он как дома.

Николай Степанович снова взбодрился, выпрямился и даже засмеялся.
- Вот сватаю её, сватаю, а она отказывается. Четыре года уж вместе живём, я бы без Маши пропал, давно бы помер. Она для меня ангел-хранитель. Я ведь и помирать-то не спешу из-за неё, чтобы ещё хоть годик-другой в радости пожить.
- Да, осталось на старости лет народ посмешить, – улыбается Мария Николаевна. – Столетний жених и невеста не первой свежести. Мне ведь самой Николай Степанович в радость. Я тоже мужа похоронила пять лет назад, даже не представляла, как я одна в этом доме останусь. А сейчас нам весело, интересно. Моя дочь и внуки его как родного приняли. А когда его родная внучка приходит, так он просто светится от счастья. Она и звонит постоянно, ведь всё детство у неё прошло рядом с дедушкой и бабушкой. Так что всё у нас хорошо. Чего нам ещё надо? Только бы пожил Николай Степанович подольше. Хороший он человек, видно, потому и долголетие ему подарено. Ведь почти никаких болезней, только вот ковид мы с ним нынче на пару пережили. Вместе в больнице лежали. А он всё домой просился. Не умеет он болеть. Вот бы зрение ему вернуть хотя бы на один глаз. Мы обращались в больницу, но врач сказал, что всё слишком запущено. А дочка моя посоветовалась с нижегородскими врачами, и нам пообещали сделать операцию.

- Да, хотелось бы мне хоть одним глазком на Машу взглянуть, – мечтает Николай Степанович, – а то уж совсем забывать начал, как она выглядит. Вот тогда бы уж точно уговорил её замуж за меня пойти.

- Не надо нам этого, ни к чему, – говорит Мария Николаевна, – чего люди-то скажут. И так уж перебирают невесть что… А он с собой из прошлой жизни только стаю котов ко мне в дом привёл – вот и всё наследство. Теперь они возле него жмутся, а он переживает, накормила ли я их. Вот ведь, паразиты, я их кормлю, а они меня совсем не признают. У них один хозяин, любимый.

Николай Степанович абсолютно не воспринимает свой возраст как что-то необычное.
- Да разве это возраст?! Человек может жить очень долго, если ему нравится и хочется жить. Мне сейчас очень хочется. Я так-то, кажется, и не живал. Юбилей мне Маша устроила, и торт был, и рюмочку я выпил.

Николай Степанович не смог ответить на вопрос, в чём же секрет его долголетия – слов не подобрал. Но по отдельным высказываниям стало понятно, что он всю свою долгую жизнь пытался, может, даже бессознательно, доказать всем и самому себе, что не виновен перед Родиной, перед людьми. Трудом доказывал, за самую тяжёлую работу брался, ничего не скопил, жил не просто без излишеств, а по обывательским меркам чуть ли не в нищете. Да, его домишко, где они прожили с женой долгую жизнь, сильно и невыгодно отличается от соседских домов. А сейчас он сам признаётся, что живёт, как в раю. Пусть бы подольше длился этот его земной рай. Он его заслужил.