Борис БАВИН
житель пос. Сухобезводное
13.02.2014 г.

Признаюсь честно, его отсутствие я заметил не сразу. Закружил тот памятный год суетой новостей и событий: смена денег, переселение нашей начальной школы из скособоченного барака в светлое двухэтажное здание бывшего управления Унжлага, космический полет Гагарина, волнительная и незабываемая процедура приема в пионеры. И лишь позднее, ближе к осени, когда броуновское движение моей мальчишеской жизни чуть-чуть приостановилось, я понял, что в жизни нашего якобы городского типа поселка что-то изменилось. Но что?

Вдруг остро почувствовал отсутствие чего-то близкого, необходимого, ежедневно нужного. Может, рогатку потерял?! Нет! В Сухобезводном замолчали гудки!

Не то чтобы все гудки замолчали – родные паровозики «Эмки», «Кукушки», «Лебедянки» и трофейные «Тэшки» по-прежнему озабоченно кричали, когда, пыхтя, проходили семафор неподалеку от нашей убогой избушки. Эти свистки и гудки стали звучать реже, а потом и замолкать навовсе, позднее. А тогда умолк главный гудок. Поселковый. 

До этого, сколько я себя помнил, гудок этот орал серийно три, а то и четыре раза в сутки! Он был традиционной и неотъемлемой частью поселкового быта, жизни, а то и судьбы многих сухобезводнинцев, а моей – несомненно. Первая – утренняя серия начиналась самым длинным, противным и хрипатым пятиминутным побудочным гудком в шесть часов. Даже сейчас, более полувека спустя, не могу понять, для чего нужен был этот сигнал, кого он будил? В этот утренний час большинство жителей уже было на ногах, нужно было успеть до работы свалить груз домашних проблем, ведь у всех было печное отопление, скот и птица, огород, дети.

А вот следующие утренние гудки уже были знаковыми, судьбоносными! Короткий гудок в семь сорок пять заставлял бросить все, ускорить шаг, а то и перейти на легкий бег трусцой, чтобы к продолжительному восьмичасовому трудовому дню быть на месте. За партой, у станка, в кабине паровоза, у хлебопекарной печи, на облучке с вожжами в руках, кто где – но каждый старался услышать этот гудок на своем рабочем месте, а не на полпути до работы. Крепко-накрепко въелся в сознание поселян тех лет предвоенный закон, карающий уголовной ответственностью за прогулы, а прогулом считалось опоздание на двадцать минут. 

В детскую память вросли тогдашние хмельные балалаечные частушки, типа: 

Не гуди, гудок!
Погоди, милок!
Задержись чуток,
А то дадут мне срок! 

И не столько осуждение земляков пугало – в Сухобезводном судимостью никого не удивишь – сколько то, что имевшим наказание за прогул снижалась норма выдачи хлеба, а это уже было по-настоящему страшно. 

Час спустя, в восемь сорок пять и в девять ровно, эта утренняя суета повторялась с точностью до секунды, но только теперь по гудку на работу спешили конторские – подтянутые, застегнутые на все сверкающие пуговицы, выбритые до синевы в местной парикмахерской офицеры управления и многочисленных отделов Унжлага и очень смахивающие на киноартисток дамы из бухгалтерий и канцелярий, у которых уже было подложено, утянуто, подмазано и припудрено везде, где нужно. 

Это было неотъемлемой частью железной дисциплины и образцового порядка в подразделениях. Для управленцев гудок давался еще в 21 и 24 часа, возвещая их о начале и окончании дополнительного рабочего времени. Эти гудки были отголосками ночной работы Сталина и Берии. 

Оповещался гудками и обеденный перерыв, начинавшийся ровно в полдень. Но на обед мало кто отлучался, старались брать снедь с собой – так называемый «тормозок». А высшей степенью уважения и почитания труженика-кормильца было принести ему в корзиночке укутанный в мамин платок горячий обед из дома. 

Именно в эти перерывы мне и посчастливилось несколько раз увидеть наш поселковый гудок, когда уличные дружки брали меня за компанию с собой для доставки обеда своему отцу на ТЭЦ, где он работал машинистом парового котла. На машиниста электростанции возлагалась обязанность включения гудка по выверенным часам, и он не имел права ослаблять своего внимания ни к пламени котлов, ни к стрелкам часов. И это, вероятно, было не так просто, потому что все счастливчики, имевшие часы, выверяли их по гудку. За его безотказное функционирование была установлена серьезная ответственность. Несвоевременное включение гудка могло повлечь за собой увольнение, и поэтому опоздание гудка казалось немыслимым. 

Видеть-то гудок я видел, а вот потянуть заветную рукоять и погудеть – не судьба! Не дозволялось это никому, кроме назначенных персонально. Паровозные гудки и свистки приходилось давать, а вот поселковый – не пришлось! 

Ну и вечером, в шесть, гудок особенно радостно, медово-малиновым голосом возвещал, что рабочий день закончился. Бросай работушку, народ! Пора домой, семьи ждут! Отдых! 

Так и жил поселок – от гудка до гудка… 

Время бежало, жизнь шла своим чередом. От одного партийного съезда до другого. Конечно, и радости бывали, а подчас и горести – как без них! Просто жили. В гости друг к другу ходили, пельмени стряпали, на свадьбах гуляли, песни пели. Молодые влюблялись, дети рождались, старики умирали, дома строились, пожары были… А гудка нет! Замолчал, дружок! Целое поколение сухобезводнинцев, а то и два, выросло, ни разу не услышав его призывного пения.

17 апреля Сухобезводное – именинник, ему исполнится 70 лет. Празднование предполагается провести 24 августа, и уже начата подготовка к этому торжеству. Думается, что скромный гость по имени Гудок не подпортит списка приглашенных, и его голос не прозвучит фальшиво в хоре воспоминаний и пожеланий юбиляру. 

Ведь и тогда, в детстве, по особым указаниям в поселке подавались гудки вне графика – праздничные и траурные.