Татьяна ЕВСТРОПОВА
13.01.2024 г.

Сергей Васильевич Афоньшин у нас более известен как писатель-сказочник. И мало кто знает, что он почти всю свою жизнь совмещал учительскую работу с журналистской.

Но благодаря биографическому исследованию Олега Кораблёва «Сергей Афоньшин и его Солнечное дерево» восполнены, кажется, все неизвестные страницы из жизни писателя. Автор книги, изданной в 2023 году, – педагог, историк-краевед, научный работник и руководитель семейной «Школы Кораблёвых» в Борском районе, и он сотрудничеству С. В. Афоньшина с местными газетами уделил особое внимание.

Оказывается, Сергей Васильевич публиковался во всех районах, где работал учителем начальных классов: в Семёновском, Ковернинском, Воскресенском, Борском. Человек неравнодушный и бескомпромиссный, он не признавал никаких начальников, видя их неблаговидные поступки. Его заметки 30-х годов прошлого века были в стиле того времени и выходили, например, с такими категоричными заголовками: «Привлечь Коломенского и Мельникова к суду», «Б. Дубровский сельсовет должен покончить с бездеятельностью!» Удавались Сергею Васильевичу и фельетоны – такие, как «Король-то голый», «Бюрократическая мышеловка», «В вотчине Додона» и другие. Как публицист он получил признание на областном уровне в 1962 году, победив в журналистском конкурсе за очерки «Один из Напыловых» о рустайском сапожнике и «Серебряный горн» о встречах с Борисом Корниловым.
Однако современники Сергея Васильевича отмечали, что острое перо писателя нравилось далеко не всем. За умение видеть вокруг себя то, что не замечают другие, и за способность ярко изложить это на бумаге некоторые недолюбливали его. И все-таки, утверждает автор биографического исследования О. Л. Кораблёв, у Афоньшина было правильное понимание справедливости, честности, разумности, и борцом он был всегда – с первых заметок в газете до последней написанной им детской сказки.
Приятно было узнать, что началась журналистская биография С. В. Афоньшина с семёновской газеты, которая тогда была уездной и называлась «На переломе». Первая заметка его «Равняйтесь по Плюхину!» опубликована 28 сентября 1930 года. В ней рассказывалось о подписке на газеты и журналы. А в октябре этого же года появилась ещё одна заметка под заголовком «О коллективизации». Воспоминания о том периоде есть в автобиографических записках Сергея Афоньшина, названных им «Были сосновского края». Надеемся, что сегодняшняя публикация из главы «На перепутье» поможет вам, дорогие читатели, перенестись в те далекие годы коллективизации, почувствовать атмосферу того периода и еще лучше понять профессию журналиста.

«Не было вокруг деревни честнее Елфимова»

(из автобиографических заметок С. В. Афоньшина. Глава «На перепутье», печатается с сокращениями. Орфография и пунктуация автора сохранены)

Всегда любил я заходить в редакцию семеновской газеты «На перепутье», к её редактору Покровскому. Не часто я писал, но свои заметки всегда подавал сам, редактору в руки. Это был сероглазый интеллигентный и мягкий человек, однако он умел делать жёсткую газету. Всегда радостно было, что мои заметки не залеживаются. И вот я снова зашёл в редакцию. Вместо больного редактора Покровского теперь тут сидел здоровяк Круглов со шрамом на щеке. Маленьким озорником рос, вот его корова рогом и поучила, чтобы посмирнее был. Павел Петрович Круглов родом из Приветлужья, из богатой мужицкой семьи. Недавно вернулся из дальневосточной армии, поредактировал газету в Лыскове и вот перевёлся в Семёнов. Дело было утром. Я сказал ему, кто я такой, и что зашел, чтобы повидать Покровского. Круглов сказал, что ему нужны работники в редакцию, подсунул мне какое-то селькоровское письмо, чтобы я привел его в божеский вид. Не помню содержания письма, лишь запомнилось, что трудное и тяжёлое. Но я осилил его. Редактор прочитал и дал другое, полегче, а это отнёс в набор. После второго дал третье. К середине дня я уже знал, что в завтрашнем номере газеты будут три заметки, обработанные новым литератором-правщиком. Сотрудником районной газеты «На переломе».

Так я и остался в редакции на все лето. Кроме редактора, был ещё заместитель с еврейской внешностью, но вполне русским именем, Николай Алексеевич Бубнов. Одноглазый, но видел всё! Круглов очень ценил его как газетного Беликова, который очень осмотрителен и всегда во всем сомневался: «как бы чего не вышло!» И правильно делал. Он не давал нам сгоряча и необдуманно садиться в галошу. Особенно был он полезен мне. Но до майских праздников мы успели с ним чуть-чуть поссориться. Из-за пустяка, из-за моего стишка, что написал я в праздничный номер по поручению редактора. Из-за одного какого-то слова, а какого, уже не помню.

Когда разделятся туманы пополам
И задымят колхозные поляны,
Мы ратью мощною все встанем по полям,
И знамя, шитое колхозницей, над нами!
И заблестят отвалы у плугов,
И зашумят упругие пласты,
То мы идем, ударники полей,
Ударники единой полосы!

Пафоса было много, доброго мало, но стих был напечатан, и я по глупости тому очень радовался. Первый стих в газете.

Никогда раньше я не догадывался, что за журналистской работой так быстро бежит время. Сядешь за работу, углубишься и не заметишь, как полдня миновало. Увлечёшься написанием статьи, глядь – уже один сидишь в редакции, только редактор в своей комнатушке против крутой лестницы. Писем шло много, особенно из северо-восточной половины района, где уже прошла коллективизация. Примерно столько же поступало из самого Семёнова. И мы старались печатать их возможно больше, сколь позволяла двухполосная газетка.
Запомнилось мне одно письмо из «Ложкосоюза». Селькор сообщал, что бухгалтер Саламахин, вернувшись из командировки, потребовал уплатить ему за украденные в дороге карманные часы двести рублей. Столько ему и уплатили. Мы напечатали такую заметку, а под ней – от редакции:

Маха дал ты, Саламахин,
Имея столь друзей:
Тебе сказать бы, не часы украли,
А, мол, сгорела моя дача.
Тогда бы выдали тебе не двести,
А тысяч пять рублей!

Наша газета «На переломе» была маленькой, но непримиримой ко всему, что порочило советское общество и жизнь. Материалы были, как правило, критические, невзирая на чины и лица. И ответственно скажу, что пользы от неё было никак не меньше, чем от современной районной газеты на четырёх полосах, заполненных восхвалением людей, которых следовало бы сначала отругать. Теперь часто как получается: загорится в колхозе ферма – завфермой успеет выпустить половину стада, а половина сгорит. О таком человеке обязательно напишут: «Смелый поступок!» И никто не попытается узнать, не по его ли вине случился пожар? Да по чьей же?! И такое – в каждой газете. Как будто мы так разбогатели, что никакие убытки нам нипочём. Полсотни лет назад такого не было. А как берегли колхозного коня!

Той же весной, не помню – до мая или позднее, понадобилось переменить название районной газеты «На переломе». Редактор целый день ходил по редакции, размышляя вслух, но подходящего так и не нашел. В конце дня вбежал в редакцию наборщик Сашка Чижов и впопыхах сообщил:
- Пал Петрович, я придумал! Большевистский путь!
Все согласились. Молодец, Сашка! И семёновская районка стала называться «Большевистский путь». И называлась так до той поры, когда угодники и подхалимы не переименовали её в «Сталинский путь».

В нашу газету писали со всего района, только из Манефина угла не было ни весточки. Словно вымер этот угол с председателем сельского совета Шлягиным. И только потому, что он изредка появлялся в Семёнове, было ясно, что он еще жив. Раздобрел, приоделся, лицо заплыло жирком. Добротный костюм и хромовые сапоги показывали, что живёт не по зарплате. Колхозов там так и не было. В Плюхине ещё засевали каждый свою кулигу, в соседних деревнях тоже. И надеялись, что коллективизация обойдёт их стороной.
Совсем другое дело было в северо-восточной части района. Я подивился, когда увидел работу Беласовской МТС вплоть до крайних деревень Боковой, Погорелки и Овсянки. Эта часть района в сельском хозяйстве всегда была передовой, прогрессивной. И в колхоз люди там шли смелее, и работали на совесть, пока не замечали в хозяйстве беспорядка. Часто бывал я в Беласовской МТС, чтобы написать о первых трактористах. И как горделиво сидели они на своих тракторах между двух зубчатых колес, когда я снимал их «фотокором»!

Как-то вырвался я на побывку в родное село (Владимирское – ред.). Отец вступил уже в колхоз, но клячу свою держал на своём дворе, потому что общего конного двора не было. Одну корову у него забрали на мясопоставки. Такие тогда были порядки. Председатель сельского совета намечал сам, кому расставаться со скотиной. И приказывали мужику вести корову в район. Колхоз организовался в начале зимы, и отец вошёл в него со всем хозяйством. Он рассказал мне, как его уже чуть не вычистили из колхоза. Тогда это было в моде. Войдёт мужик в колхоз со всем хозяйством и имуществом, не успеет оглядеться, как колхозные зачиналы из бедноты начинали подкапываться и придираться. И подводили под чистку. И выгоняли из колхоза гола как сокола, без земли, без скота, без семян, без инвентаря. Без всего, что внесено в колхоз при вступлении. А было и так, что и без жилья. Своеобразное раскулачивание. И мужику оставалась только дорога из села в город. На автозавод, в Сормово.

…В самом начале августа инспектор РОНО Белоруков при встрече сообщил мне, что Плюхинская школа свободна и я могу туда ехать, если пожелаю. И что, кажется ему, это было бы кстати и вовремя. Я посоветовался с редактором. Он тоже тогда был не старик и, чуть поразмыслив, сказал:
- А писать мне оттуда будешь? Валяй! А я к тебе на охоту буду ездить!
В тот же день я получил в РОНО назначение в мою Плюхинскую школу. Это было пятого августа, а шестого я был уже там. Восьмого вечером приехали два товарища из района: Петя Мясников и один из народа. Они привезли с собой газеты с новым законом от 7 августа 1932 года об ответственности за хищение. Закон суровый, но был он вовремя и на пользу. «Не укради ни крохи, ни капли, ни частного, ни колхозного, ни с завода, ни с фабрики, если не хочешь попасть на десять лет туда, где «труд искупает вину». Эти двое из района провели разъяснительное собрание в Большой Дубраве и уехали. А мне поручили познакомить с карой за лихоимство граждан остальных деревень. До учебного года оставалось ещё три недели, и я охотно оправдывал свою зарплату на общественной работе.
Тогда я не думал, что пройдет два-три года, и эта шумиха совсем затихнет. И редко-редко в газетах будут сообщать, что такой-то за хищение социалистической собственности осужден по закону от 7 августа 1932 года. А пока я остался один на несколько деревень пропагандистом этого закона. Но странное дело, в какой бы деревне я ни развернул газету с законом, под конец мне советовали:
- Вы его в Плюхине прочитайте, там это нужнее!
Так было в Клопихе, Поляне, Роньжине. До населения уже дошло, что в самом центре сельского совета что-то нечисто. А о том, что сам председатель сельского совета Шлягин нечист на руку, многие знали по собственному опыту. И настаивали:
- Шлягину с дружками надо этот закон прочитать!
Помнится, что сам Шлягин для пропаганды нового закона облюбовал две дальние деревни – Шарпан и Белкино. Не знаю, так ли откровенны были с ним шарпанские мужики, как со мной елфимовские. Помню, молча простоял, опираясь на подог, Анфим Кокин. А в конце собрания шагнул вперед и сказал:
- Нашей деревне такой закон не страшен и совсем ни к чему. У нас люди испокон веков честные, от времен Аввакума-мученика. Не заглядимся ни на соседское, ни на казенное. У нас бабы по весне на насту холстины по две недели белят, мужики клети с житом и добром не запирают. И никто ничего не трогает. А вот в твоём Плюхине, по слухам, надо бы копнуть, да поглубже!
Этот елфимовский старовер говорил правду. Не было вокруг деревни честнее Елфимова.
А моё Плюхино в том году подкачало. Понадеялось на порядочность людей, которым было многое доверено. Постепенно из разговоров с народом складывалось убеждение, что совсем неладно со страхсемфондом, с гарнцевым сбором на мельнице, а, может быть, и с кассой сельского совета. На какие деньги каждый день пьян секретарь сельсовета? Ну а председателя допьяна напоить было трудно.

В начале осени навестил Плюхино начальник семеновской районной почты Сырых. Ему надо было подыскать помещение под плюхинское почтовое отделение и человека на должность заведующего этим отделением. Сырых зашел ко мне и предложил заведовать плюхинским почтовым отделением в моей квартире. «А в РОНО я этот вопрос утрясу, они не будут против».
Он мне пришелся очень по душе, этот Сырых, и я согласился. И не ошибся. Он оказался умным и скромным человеком, совсем без начальственной закваски. Надеялся, что я подниму подписку на газеты и журналы, это было тогда главной проблемой. Я не подвел. Только почтовые описи составлял иной раз небрежно, за что и получил два раза нагоняй от экспедитора. A завозил мне почту паренёк из Хвостикова Мишка Тиханцов. На рассвете, а то и затемно он стучался в мое парадное и подавал почтовый мешок с сургучной печатью. А к восьми часам приходили два письмоносца – один плюхинский, другой из елфимовского угла – и разносили почту по деревням сельсовета.

На место Шлягина прислали нового председателя, Байдакова из деревни Малиновки. Он тоже нигде не отказывался выпить, но ходил и ездил уже по обшарпанным деревням. Шлягин до него постарался: и в райфо отсылал, и себе оставлял. Теперь староверские сыновья и дочки свои лисьи шубы не очень-то по праздникам показывали. По району щупали попов и богатых мужиков. Явных попов в Манефином углу не обнаружилось, богатые мужики были, но все их богатство на сыновьях и дочках. Опасно стало парню с девкой нарядиться в лисьи шубы и прокатиться на лёгких красивых санях. Нашему Байдакову оставалось отбирать одни тулупы, валенки да овчины краснодубовые и чернодубовые. Всю эту дань, как Игорь-князь, он в сельсовет привозил и открывал торги с молотка. Чтобы выполнить финплан. Не мытьём так катаньем. Безвредный был этот Байдаков, он делал то, что приказывали в районе, только не всегда умело, а себе ничего не присваивал. Да выпивал изрядно. За это его и убрали. И прислали нового. Ивана Ивановича Малышева из Хмелёвки. И всем он в Плюхине с первого же дня пришелся по душе. В его местности были сплошные колхозы, и сам он и семья состояли в колхозе. Помню, собрал он весь «актив» сельского совета. И те, кто сам пожелал – поприсутствовали. Созвал и сказал без вступления, без доклада:
- Ну, так как? Сами без погоняла пойдем в колхоз, или будем ждать, когда пинка дадут? Не забывайте, что только ваш угол остался бесколхозным из всего Семёновского района!
Кто-то помянул Зубово. И на это Малышев нашел что сказать:
- В Зубове это пока не колхоз. Но там будет настоящий колхоз. Вы бы побывали в моем Боковском сельском совете, в Шалдеже. Вот там колхозы!

Малышев был крестьянин толковый и умелый советский работник. Он разбивал любые сомнения, подкупая своей прямотой и откровенностью. На одной встрече с активом сельского совета он сказал:
- Имейте в виду, что за ваши староверские причёсы и бороды я отвечать и краснеть не намерен! Время не ждет. Помните, как сказал Ленин: «Промедление смерти подобно!» Так и с колхозами. Пришла пора начинать и кончать. Впереди почти весь апрель. За это время нам надо организоваться в колхозы и начать сев!
Немногие знали, где и когда так сказал Ленин, но верили, что это было. И зашевелились по деревням, словно только его, Малышева, и ждали. Правда, немало побывало в Плюхине уполномоченных, пропагандистов и агитаторов, но дело ждало только его. Видно, был он везучее других, потому что и время работало на него. Веселый человек, любил шутку. И не переставал плюхинцев за больное место трогать:
- Хороший народ в Плюхине, а страхсемфонд пропили!

…В конце мая побывал я в Семёнове, зашёл к редактору райгазеты Круглову. Он дал мне на время редакционный «фотокор» поснимать, что получится, для газеты. Вернувшись в Плюхино, на другой же день собрался по деревням в Манефин угол. Взял с собой Трифона Замотина, третьеклассника, дал ему в руки «фотокор» с треногой, и пошли.
Прошли деревушку Роньжино и свернули налево, в Комаровский скит. Он скрывался в густом-густом березняке на холме. Все домики были живы, окна не выбиты, но кельи пустовали. Эти пустые кельи среди мая, в гуще отцветающей черемухи, в жаркий полдень наводили уныние и тягостное чувство запустения. Это было спящее манефино царство. Не заросли ещё тропинки от кельи до кельи, до колодца, к махоненькому прудочку. Но после недавнего дождя на них не было ни следочка. Мы оглядели каждый домик, заглянули в окна. А в один попали через двери. Стены, казалось, совсем недавно были с усердием протёрты дресвой и щёлоком, так сияли они смолистой белизной. Крыши на кельях были с большим навесом, и дождевая вода почти не попадала на стены. Поэтому, наверное, они и были хотя и черны от старости, крепки. Срубленные ещё до появления пилы, одним топором, они всем были сделаны так, чтобы дольше не поддаваться непогоде и времени и надёжно служить людям.

Недалеко от комаровских келий доживало свой век хуторское хозяйство Ерофея Белоусова. Печальные памятники оставляла по себе столыпинская реформа. Наверное, потому что люди, клюнувшие на приманку, были в большинстве своем нерадивые. Ерофей Белоусов среди них казался белой вороной, исключением. И сам работал, и семью в работе подгонял. Но мне помнилось тогда, что хуторок здорово постарел и выглядел как-то обречённо. Всходы на его полях были хорошие, земля обработана на совесть, но видно было, что ей не хватает главного – удобрения.
Два года назад Ерофей пыжился и крепился, именовал себя опытником, и к нему не очень приставали ни с «надувальным», ни с твёрдым. Когда к нему приезжали сваты из района, Ерофей начинал философствовать о несовершенстве природы человеческой. И рассказывал в заключение сказку-байку о том, как мать Манефа заставила беса-соблазнителя собачьи хвосты разгибать. Этим делом чёрт до сих пор занят, но собачьи хвосты что-то не выпрямляются. Мораль сказки сводилась к тому, что и в людях пока всё крючком: и совесть, и натура. Поэтому в колхозы он совсем не верит.
- Вот как наладится дело в Елфимове да Гриша Лебедев добьется урожая выше моего, тогда о колхозе подумаю!
И дожил. Урожаи получал всё хуже и хуже. О разных удобрениях тогда единоличнику и думать было нечего – не достать. А сила убывала, у старухи тоже, сыновья же на хуторе скучали, тянуло в деревню. А тут ещё несчастье прибавилось – старшего сына в лесу деревом придавило.
Расстроился Ерофей и захворал. Похворал недолго и умер. И правильно сделал. Кто не поспевал за поступью жизни, за временем, тому лучшего не придумать.

Елфимовский староверский книгочей Иван Кокин доживал свой век в старинном почерневшем доме. Жил одиноко, но в избе было всегда чисто, прибрано, по полу, выгибая спину, кругами ходил чёрный кот, а во дворе стояла черная белолобая корова. И сам хозяин был черноволосый с проседью, как тот стрелец на картине Сурикова, что сидит в телеге с зажжённой свечой в руке. В переднем углу божница с иконами и толстыми книгами с медными застежками, а в простенке – большая выцветшая фотография в рамке за стеклом. Это было, наверное, творение самого первого нижегородского фотографа на бумаге, которая обрабатывалась хлорным золотом. Когда-то давно он снял колпачок объектива, нацеленного на мельника Бугрова, купца-воротилу, покровителя старообрядцев, а по обе стороны его сидели чины от полиции и земства, а рядом слева женщина во всем чёрном с жестоким лицом. Хозяин пояснил:
- Мать Манефа, игуменья скита Комаровского.
- Это про неё сказку рассказывают?
- Нет. Тут Манефа последняя, а сказка про первую. Эта просто Манефа, а та была Манефища.
Лет ему было тогда примерно семьдесят. Я прикинул, когда он родился. Выходило, что сразу за отменой крепостничества. Спросил, не запомнил ли он Манефу первую?
- Нет, не упомнил, и хвастать не буду. А вот как из зыбки маленький вывалился и ушибся – это хорошо помню! Помещиков? Помещиков в наших краях не было. Они на здешнюю худую землю не завидовали. И считались наши мужики государственными крестьянами. И все подати платили государственным чиновникам. Сказ про мать Манефу ещё в молодости слышал. Только не сказка это, а бывальщина. А то, что охальники насчет беса-соблазнителя приплели, то это на них грех. Про игуменью Манефу и плотника Евлаху в том сказе всё чистая правда. Часовня Евлахина и сейчас жива.
На прощанье он рассказал нам, как найти эту Евлахину часовенку.
- Идите тропинкой на Трефилиху, она налево у ручья, сами увидите!

Мы пошли и нашли. Налево от тропинки у бровки оврага стояла древняя часовенка с дырой в крыше на том месте, где когда-то был крест. Срубленная из смолистых сосновых брёвен часовня снаружи почернела от непогоды и времени. Но по наружным зауголкам, искусно обрезанным топором, заметно было, что она построена до того, как на свет появилась пила. Либо намного раньше. Стены внутри были красновато-жёлтые, крепкие, как кость, и кое-где на них выступала смола. Казалось, само время оберегало память о бескорыстном плотнике Евлахе.
На божнице стояла одинокая почерневшая икона. Глазастый мой спутник скоро разглядел на ней что-то серенькое и живое. Маленький ночной разбойник воробьиный сычик сидел на иконе смирно, как неживой. И улетел в дыру под крышу, когда Тришка пытался его погладить рукой по спинке.
Я вышел из часовни и разглядывал её снаружи. А моего друга Тришки все не было. «Что он там делает?» И пошел в часовню. Тришка, склоняясь в углу над собранным мусором, поджигал его спичкой, но хлам плохо разгорался. Я грозно спросил:
- Ты что тут делаешь?
Обескураженный парнишка вскочил, спрятал спички в карман и с самым невинным видом ответил:
- Бога нет, религия – опиум, а часовенки-то на что?
- Глупый, это памятники, которые оставили о себе люди. Их не поджигать надо, а оберегать!

Потом мы помирились и пошли рядом. В третьем классе Трифон Замотин зачитывался хорошими книгами. Особо полюбились ему «Остров сокровищ» Стивенсона и «Чапаев» Фурманова. И когда в школе заходил разговор о том, кому кем быть, он ставил своей задачей быть в армии командиром, либо, на худой конец, комиссаром. Вот тогда, на елфимовском поле, я его и зацепил:
- Командиры и комиссары часовенки не поджигают. Как ты думаешь?
Последний раз мы встретились с Трифоном Замотиным, когда он кончал десятый класс. Планы его не изменились: быть самое малое лейтенантом. В этом звании он и встретил войну с фашистами и свою смерть.

Мне посчастливилось быть в Елфимове, когда колхоз уже вошел в свою колею. Председателем колхозного правления был Гриша Лебедев. Забот и хлопот у него было полным-полно, но его шолоховская улыбка и усики оставались по-прежнему бодры и приветливы. В ту пору командовать колхозом было не то что теперь, за столом не засидишься. Машина под окном конторы не стояла, не ждала, когда председатель соизволит по полям прокатиться. А дела шли никак не хуже, чем теперь, у председателей в шляпах и «при галстуках». Гриша повсюду поспевал пешком – где шагом, а где и впритруску. И не только потому, что такой спрос сверху был: либо работай, руководи, либо гляди!.. Нет, просто он был елфимовский по роду-племени.
А елфимовцы и жили честно, и работали честно. Елфимовец Афоня Васильев колхозное счетоводство вёл один, без помощников, не завирался. Да ещё стенгазету редактировал. Петруху хромого конюхом поставили. По утрам и вечерам он лошадей обхаживал, а в полдень у конного двора на привалинке сидел и хорошие песни пел. Всем в деревне по душе и по рукам дело нашлось. Иван Кокин лучшим севцом по льну считался. А зимой со своей Катей ложки делал и в артель сдавал. Хрисанфа Полетаева по утрам тоже будить не приходилось. Сам раньше всех вставал и никакой работой не брезговал. А Евланька Феклин газеты и журналы с почты в колхоз носил, письмоносцем был. Зимой в лаптях, летом босиком, как запылит по дороге, сумку рукой придерживая! Что твой скороход царя Дария!
Никто из елфимовцев в колхозном труде не отставал. Только староверский начётчик дедушка Иван по старости никуда не ходил, чёрную корову доил и старого кота молоком поил. Частенько в лампадку масла подливал, зажигал, и свои толстенные книги в тысячный раз читал. А спал старик тревожно и плохо, потому что со дня на день пришествия антихриста ожидал. Но до этого он не дожил. А когда нагрянула беда, чума с запада, отстаивать свою землю от фашизма первыми ушли Гришa Лебедев, Афоня Васильев, Хрисанф Полетаев, Евлампий Феклин. Ушли и не вернулись. Вечная им память и вечный покой. Хорошие, весёлые и честные были люди!